«Всякая стадность — прибежище неодаренности... Истину ищут только одиночки...» 

«В Новой истории... нет народов, есть личности». 

«Надо сохранять верность бессмертию, надо быть верным Христу!» 

«Христос говорит притчами из быта, проясняя истину светом повседневности».

Эти фразы — альфа и омега романа-проповеди, романа-завещания Бориса Пастернака, «Доктора Живаго». Каждая как бы приподнимает завесу над тайной жизни и смерти Юрия, завесу, за которой открывается бытие в искусстве, любви, природе, ощущаемое как дар Творца, как чудо, бытие, осиянное вдохновляющим евангельским свечением. Каждая читается как эпиграф к жизненному пути героя.

 Юрий, внявший неотступно преследовавшему его голосу тайны высшего знания  и нашептываемым им заветам, с ранней молодости шел за музыкой истины, находя ее отголоски в мире своей повседневности — с сердцем, преисполненным благодарным, простодушно-детским восторгом и удивлением. Живительным, питающим источником,  мерилом истинного, «большого», настоящего для него стало Откровение Иоанна — книга, предвещающая конец мира и неминуемое торжество воскресения, начало вечной жизни: «...искусство всегда, не переставая, занято двумя вещами. Оно неотступно размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь. Большое, истинное искусство, то, которое называется Откровением Иоанна, и то, которое его дописывает». Искусство, взращенное горячо прочувствованным христианским знанием, помогло Живаго не задохнуться в сжимающихся тисках истории, не захлебнуться в ее кровавом месиве: «В ответ на опустошение, произведенное смертью… ему с непреодолимостью… хотелось мечтать и думать, трудиться над формами, производить красоту». И даже больше. «Юрьевы писания», верные единственно вечным, неизменным, подлинным заветам, уже после смерти поэта продолжили дарить, поддерживать в оставшихся и «свободу души», и «музыку счастья», и «умиленное спокойствие». Несмотря на чудовищный пресс тоталитарного государства. Искусство Юрия оказывается сильнее смерти, оно переживает ее. И в нем продолжает жить и его создатель. «Доктор Живаго» заканчивается вовсе не похоронами героя — его стихами.

Я в гроб сойду и в третий день восстану,

И, как сплавляют по реке плоты,

Ко Мне на суд, как баржи каравана,

Столетья поплывут из темноты.

Таковы последние строки лирического эпоса о докторе Юрии Живаго.

Рассуждая о главном деле своей творческой жизни, Борис Пастернак писал: «Я думаю о совсем особой жизни. В список ее действующих лиц входят: Бог, женщина, природа, призвание, смерть…» Первоосновы жизни — вот, что волновало писателя и ради чего он, вероятно, задумал этот роман. Потому тема «отсеченности» человека от большого мира, истории, времени последовательно прослеживается уже с самых первых страниц произведения. И прежде всего в судьбе Юрия: «Загадка жизни, загадка смерти, прелесть гения, прелесть обнажения, это пожалуйста, это мы понимали. А мелкие мировые дрязги вроде перекройки земного шара, это извините, увольте, это не по нашей части». На протяжении всего своего жизненного пути, каждым своим поступком Юрий Живаго борется за «никого не касающуюся частность», утверждает простые житейские радости, пытается докричаться, что жизнь сама по себе, без идеологий, пафосного героизма, подвигов и так далее, и есть чудо, самая большая ценность. В быте он обретает бытие. Вот почему в такой восторг, в такое восхищение его приводят домашние заботы («Какое счастье работать на себя и семью с зари до зари, сооружать кров, возделывать землю в заботе о пропитании, создавать свой мир, подобно Робинзону, подражая Творцу в сотворении Вселенной»), с таким трепетом он предвосхищает возвращение домой с фронта («Первым истинным после долгого перерыва было это головокружительное приближение в поезде к дому, который цел и есть еще на свете и где дорог каждый камушек. Три года... войны, революция... все это вдруг превратилось в огромное пустое место, лишенное содержания»). Душевная и духовная жизнь — единственное, чему он готов без остатка себя посвящать. Лишь простое человеческое сочувствие, милосердие, доброта, любовь к человеку руководили им в окружавшей его «кровавой колошматине и человекоубоине». «К добру надо привлекать добром», — говорит Юрий Живаго.  Но в своем  простом, неидеологизированном человеколюбии он оказался чужим в мире политики, единственно разрешенном в тогдашней России: «Умеренным... он казался опасным, людям, политически ушедшим далеко, недостаточно красным. Так... от одного берега отстал, к другому не пристал»; «Есть некоторый коммунистический стиль. Но никто так явно не нарушает этой манеры жить и думать...». Однако Юрий не ошибся, утверждая, что в мире нет ни белых, ни красных — есть только люди. Он убедился в этом, найдя на теле и белого и красного один и тот же девяностый псалом.

Герой шел своей дорогой, не оглядываясь ни на кого и ни на что, оберегая лишь свое самостоянье — «не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи», верный лишь дарованным ему высшим началам — таланту и любви. Ей одной он подчинял свою жизнь. Именно любовь, являющаяся завещанием Христа, основой истинного, очищенного от всяких примесей христианства, стала его спасательным кругом и держала его на плаву, до конца, пока рядом была Лара: «...час его расставания с Ларою близок... потеряет... вслед за ней и побуждение к жизни, а может быть, и жизнь». Лара, вместе с которой он сумел познать счастье взаимности во всей его полноте, постичь всю бесконечную прелесть жизни, все ее очарование, которое, кажется, только может быть доступно человеку: «Никогда, никогда, даже в минуты самого дарственного, беспамятного счастья не покидало их самое высокое и захватывающее: наслаждение общей лепкой мира, чувство отнесенности их самих ко всей картине, ощущение принадлежности к красоте всего зрелища, ко всей вселенной. Они дышали только этой совместностью». В их любви, в скрещенье их судеб для Пастернака кроется разгадка жизни, к которой, по его мнению, не только героев, но человека вообще каким-то неведомым, непостижимым образом ведет таинственный горний голос: «Может быть, состав каждой биографии наряду со встречающимися в ней действующими лицами требует еще и участия тайной, неведомой силы, лица почти символического, являющегося на помощь без зова...» Юрий не просто услышал его, но вверил себя его направляющему звучанию, а потому воспринимал настигающее его счастье лишь как ничем не заслуженный дар свыше: «Там он опять получит в дар из рук Творца эту богом созданную белую прелесть. Дверь отворит в темноте закутанная фигура. И обещание ее близости, сдержанной, холодной, как ночь севера, ничьей, никому не принадлежащей, подкатит навстречу как первая волна моря, к которому подбегаешь в темноте по песку берега».

Живаго еще в юности «присутствие тайны чувствовалось во всем, начиная с неизвестной судьбы всех этих распростертых тел и кончая самой тайной жизни и смерти... Голос этой тайны, заглушая все остальное, преследовал Юру». Он услышал его в Ларе — «Когда ты тенью в ученическом платье выступила из тьмы номерного углубления, я, мальчик, ничего о тебе не знавший, всей мукой отозвавшейся тебе силы понял: эта щупленькая, худенькая девочка заряжена, как электричеством, до предела, всей мыслимою женственностью на свете. Если подойти к ней близко или дотронуться до нее пальцем, искра озарит комнату и либо убьет на месте, либо на всю жизнь наэлектризует магнетически влекущейся, жалующейся тягой и печалью. Все мое существо удивлялось и спрашивало: если так больно любить и поглощать электричество, как, вероятно, еще больнее быть женщиной, быть электричеством, внушать любовь» — и потому следовал за ней беспрекословно. Но еще до того, как они впервые увидят друг друга, автор наводит на мысль о существовании провидения в их судьбе, предначертанности, неизбежности их встречи, ее всечеловеческом значении. Буквально на первых страницах он говорит об их «особости»: «Ты талантливый... А талант, это... не как у всех...» (о Юрии), «Сразу было видно, что она не как все» (о Ларе). Вскоре  появляется образ свечи, в тени которого пройдет их жизнь. «Свеча горела на столе. Свеча горела...» — шептал Юра про себя начало чего-то смутного, неоформившегося». Эти слова молодой Живаго произносит, увидев в окне горящую свечу, по дороге на рождественский вечер к Свентицким. Он не знает, что за столом, на котором горела эта свеча, сидела Лара, но у него возникает предчувствие, что грядет нечто судьбоносное в его жизни. Затем образ свечи, приглушенного света в романе будет появляться неоднократно. Он будет сопровождать их первые встречи, окружая их ореолом загадочности, манящей таинственности, превращая в некое таинство: «Юра пожирал обоих глазами. Из полутьмы, в которой никто не мог его видеть, он смотрел не отрываясь в освещенный лампою круг. Зрелище порабощения девушки было неисповедимо таинственно и беззастенчиво откровенно». Позже свеча станет символом их уединенного «островного» бытия, в котором обнажится вся прелесть жизни в ее изначальном замысле: «Чистота белья, чистота комнат, чистота их очертаний, сливаясь с чистотой ночи, снега, звезд и месяца в одну равнозначную, сквозь сердце пропущенную волну, заставляли его ликовать и плакать от чувства торжествующей чистоты существования... Господи! Господи! — готов был шептать он. — И все это мне! За что мне так много? Как подпустил ты меня к себе, как дал забрести на эту бесценную твою землю, под твои звезды...» Станет их талисманом, оберегом. Да они и сами, по сути, станут друг для друга свечами, маячками в окружающей темноте.