Как причудливо иногда образуются литературные произведения! Переписка двух людей — строки о мучительной, странной, непостоянной, трагичной любви, — стала целым романом, который будоражит умы и чувства уже нескольких поколений и продолжает переиздаваться.

Марлен Дитрих и Эрих Мария Ремарк. Два ярких луча, каждый на своем небосклоне — они случайно встретились и так же случайно между ними образовалась странная связь, которую сложно описать обычными словами. Они писали друг другу из разных стран и разных городов, из отелей в поезда, из домов в отели, разделенные обстоятельствами (каждый своими) и работой (каждый своей). Послания Марлен в большинстве своем не сохранились, только пара писем и несколько телеграмм, но из писем Ремарка получился роман, который сейчас называется «Скажи мне, что ты меня любишь». 

Неповторимое ощущение возникает у читателя, когда он погружается в этот филигранный мир образов и емких определений, которыми Ремарк наполнял свои письма. Они настолько понятны, красивы и определенны, что кажется, будто ты не просто свидетель романа, а непосредственный участник! Интересен здесь еще такой момент: ведь этот роман не создавался специально автором! Просто судьбе было так угодно, что именно эти письма смогли задать последовательное и понятное сюжетное направление, следить за которым — одно удовольствие. Это не просто собрание писем (как обычно фактографически издают переписку после смерти значимого автора), это настоящий полноценный роман! Читатель будто плавает среди образов и слов, попутно выстраивая события и сюжет. Стоит сказать, что в книге мало примечаний, только самые необходимые, — это говорит о большой степени ясности повествования.

Ремарк и Дитрих встретились в 1930 году в Берлине в баре отеля «Эден», но переписка между ними началась только в 1937 году. Иногда Ремарк сетовал в письмах на эти досадные семь лет неопределенности, когда они не могли приблизиться друг к другу, не отпускали себя в чувствах: «...я и впрямь семь лет ощущал тебя у себя под кожей и не хотел этого, и хотел забыть об этом, и забыл, и знал тем не менее, что никогда не смогу забыть об этом совсем...»

Оба героя понимали всю нестандартность своей любви и не требовали друг от друга ни верности, ни вечности: «За каменным столом нет места ни ревности, ни безумным собственническим инстинктам, присущим буржуа, — здесь есть только восхищение неповторимым...», «...а любовь — это смех и радость, а не упреки, и не клетка, и не желание обладать, а кому охота держать в клетке пуму...». И невероятно при этом подходили друг другу: «Нам незачем быть поучительным примером для тысяч подрастающих юнцов. Мы просто невероятно подходим друг другу. Мы в равной степени анархичны, в равной степени хитры, понятливы и совершенно непонятливы, в равной степени люди деловые и романтичные (не говоря уже о беспредельной, восторженной преданности китчу во всех его проявлениях), мы в равной степени любим прекрасные драматические порывы и столь же безудержный смех, мы в полном восторге от того, что в любое время видим друг друга насквозь и точно так же в любое время запросто можем попасться на удочку друг другу...»

Чтобы проиллюстрировать, как литературно прекрасно писал Ремарк письма своей возлюбленной, хотелось бы привести отрывок из его письма — в нем невероятная образность и щемящая красота, талант и любовь, картинка, история: «Пылкая моя, сегодня ночью я достал из погреба в скале самую лучшую бутылку «Штайнбергер кабинет» урожая 1911 года — из прусских казенных имений, элитное вино из отборного предзимнего винограда. С бутылкой и с собаками я спустился к озеру, взбаламученному и вспенившемуся; и перед собаками, и перед озером, и перед ветром, и перед Орионом я держал речь, состоявшую из считанных слов, — и тут собаки залаяли; они лаяли, а озеро накатило белый вал, поднялся ветер, и мы ощутили на себе его сильные порывы, Орион замерцал, словно брошь девы Марии, и бутылка, описав дугу, полетела сквозь ночь в воду, как приношение богам за то, что несколько лет назад они в этот день подарили мне тебя. 

Может быть, она достанется там, внизу, сомам, которые будут перекатывать ее своими мягкими губами, а может быть, окажется у убежища старой замшелой щуки огромного размера, или у норы форели, узкое тело которой усыпано красными пятнышками; она вырожденка, эта форель, ей хочется мечтать, сочинять рифмованные форельи стихи и снимать быстротечные форельи кинофильмы; а может быть, через много-много лет, когда рты наши будут давно забиты темной землей, бутылка попадет в бредень рыбака, который с удивлением вытащит ее, поглядит на старую сургучную печать и сунет в боковой карман своей штормовки. А вечером, у себя дома, когда минестра уже съедена и на каменном столе у кипарисов появятся хлеб и козий сыр, он не торопясь поднимется, сходит за своим инструментом и собьет печать с бутылки, зажав ее между коленями. И вдруг ощутит аромат — золотисто-желтое вино начнет лучиться и благоухать, оно запахнет осенью, пышной осенью рейнских равнин, грецкими орехами и солнцем, жизнью, нашей жизнью, любимая, это наши годы воспрянут, это наша давно прожитая жизнь снова явится на свет в этот предвечерний час, ее дуновение, ее эхо, — а не знакомый нам рыбак ничего не будет знать о том, что с такой нежностью коснулось его, он лишь переведет дыхание, и помолчит, и выпьет... 

Но поздним вечером, когда стемнеет, когда рыбак уже давно спит, из ночи, словно две темные стрелы, вылетят две бабочки, два смутных ночных павлиньих глаза — говорят, будто в них живут души давно умерших людей, испытавших когда-то счастье; они подлетят совсем близко, и всю ночь их будет не оторвать от края стакана, со дна которого еще струится запах вина, всю ночь их тела будут подрагивать, и только утром они поднимутся и быстро улетят прочь; а рыбак, стоящий со своей снастью в дверях, с удивлением будет смотреть им вслед — ему никогда прежде не приходилось видеть в здешних местах таких бабочек...» — эти строки невероятны по своей насыщенности деталями. Мы видим переплетение чувств и предметов, мы ощущаем атмосферу и полет мысли автора!

Часто Ремарк писал от имени Равика (героя «Триумфальной арки», время создания которой пришлось на время начала переписки) и Альфреда — полуграмотного, коверкающего слова юноши, также упоминал множество других своих персонажей, оживляя их, делая их то свидетелями, то судьями своей любви. Он называл Марлен то пумой («Любимая пума, спасибо тебе за цветы, граммофонные пластинки и за тебя...»), то обезьяной («Маленькая милая обезьяна, ну что это за жалкая жизнь! Ты на другой стороне земли...). Он описывал ее образ с разных сторон, наделял ее чертами, которые только он один видел, он один знал по тем редким встречам, когда то Марлен приезжала к нему во Францию или Швейцарию, где обычно он жил и работал над романами, то Эрих отправлялся к ней в Америку, где проходили съемки очередного фильма; и по ее письмам, которые мы, к сожалению, никогда не прочтём... «Нежная! Любимая кротость! Среди мимоз, что вокруг моего дома, расцвела в последние дни маленькая ветка. На утреннем солнце она золотой гроздью свисает перед белой стеной. Мягкая, как твое сонное дыхание на моем плече...», «Прелестная дриада, мы никогда не были друг с другом наедине достаточно долго, мы слишком мало смотрели друг на друга, все всегда было чересчур быстротечным, у нас всегда не хватало времени... Ах, что мне известно о твоих коленях, о твоих приподнятых плечах? И что — о твоих запястьях и о твоей коже, отливающей в матовую белизну? Какая прорва времени потребуется мне, чтобы узнать все это!»

Нежность и трепетность ощущается в каждой строчке этого волнующего произведения. Когда литературный талант писателя встречается с вдохновением любви, то и получаются такие слова: «Послушай, ты, самая маленькая и самая мягкая из гнездящихся птиц, которую слишком рано вышвырнули из гнезда, не зажигай никакие кедровые палочки, или что там у вас в Голливуде принято, может быть даже, какие-нибудь кактусы, а обратись-ка сразу к коньячной бутылке. Не перебирай, но выпей подряд три добрые рюмочки — одну за себя, одну за меня и еще одну за нас. Это граничит с безумием, это маленькое чудо, что нас прибило друг к другу, как зерно к зерну, ведь мы оба делаем все для того, чтобы этого не случилось...»

Читая этот роман в письмах, мы можем без труда определить, в каком году у Марлен были трудности с работой, какие события происходили у нее на съемках, какие сплетни ходили и какова была общая обстановка в мире кинематографа. Ремарк всегда поддерживал ее, давал ей силы, восхищался ее выдержке и таланту: «Живи! Не растрачивай себя! Не давай обрезать себе крылья! Домохозяек и без тебя миллионы. Из бархата не шьют кухонных передников. Ветер не запрешь. А если попытаться, получится спертый воздух. Не волочи ноги! Танцуй! Смейся! Салют, салют!», «Возлюбленный лик мой! Как все же странно, что, будучи столь страстной, пылкой и ощущая себя легконогой танцовщицей с хрупкими суставами, ты ни о чем не забываешь, но все поднимаешься и растешь, растешь над собой...» И еще: «Эти вечные догоняльщики-американцы сами по себе ничего путного не придумают. Сейчас, похоже, у них отлив, конца и края которому не видно. А моя бедная пума с человечьими глазами стоит посреди этой банды притворщиков и не знает, что делать! 

Не грусти! Было бы ужасно плохо, если бы они передрались, наперебой предлагая тебе работу!... И не теряй мужества! Прыгай, набрасывайся на них!», «Ты чертовски крепкий и устойчивый буй — не одна яхта опрокинулась, ударившись о тебя...»

В первой половине 40-х годов настроение писем слегка меняется — Марлен становится холоднее к Ремарку, ее занимают новые мужчины. Но даже не это беспокоит влюбленного писателя! Для него было бы более невыносимо, если бы его «Диана из лесов» стала размениваться на бездарные роли и перестала совершенствоваться. Он осуждает ее связь с Жаном Габеном, считая что это повредит ее артистической карьере и загубит талант.

«Он принялся швырять в серое, напоминавшее застиранное платье осеннее небо, висевшее за желтыми деревьями, придуманные им самим названия кинофильмов, например: «Тщетные усилия мелкого буржуа завладеть недвижимостью», или «Счастье и ревность в доме велосипедиста...» (велосипедистом Ремарк называл Жана Габена), «...ты нашла себе место на кухне, где сидишь и вышиваешь крестом, — что же, бывает...», «И не будем друзьями в буржуазном и сентиментальном смысле, чтобы безнадежно растоптать три года быстрой огненной жизни и Фата Моргану воспоминаний...»

Но в последующие годы, примерно до 1947-го эти сумасшедшие влюбленные, которые никак не могли быть вместе, то ругались, то мирились, то принимали решение расстаться навсегда, то заваливали друг друга подарками и письмами... В декабре 1947 года Ремарк пишет: «Десять лет — как они отлетели! За окнами опять стоит синяя ясная ночь, сигналят автомобили, портье без конца подзывает свистками такси, и звуки при этом такие, будто в каменном лесу раскричались металлические птицы... и только лампа на моем письменном столе светит мягко и по-домашнему. Мы больше нигде не дома, только в самих себе, а это частенько квартира сомнительная и со сквозняками. Ах, как все цвело! Ах, как цвело! Мы часто не понимали этого до конца...» 

Дальше в книге — скачки по годам. Если сначала Ремарк писал практически через день, раз в неделю, то спустя десятилетие: одно письмо в 1947 году, четыре — в 48-м, три — в 49-м, а дальше — реже и реже...

«Сердце сердца моего...» называл он Марлен в своих письмах, «Очень любимая — давай никогда не умирать...» писал он в 1937 году...

Последняя телеграмма от Дитрих была отправлена 72-летнему Ремарку в 1970-м, когда он умирал в Швейцарии. Вот ее текст: «Любимый Альфред посылаю тебе все мое сердце»...