В БОРЬБЕ ЗА ГРАМОТНОСТЬ
В борьбе за грамотность - Новинки литературы - "Счастливая ностальгия"
"Счастливая ностальгия"
Книга: "Счастливая ностальгия"
Писатель: Нотомб Амели
АМЕЛИ НОТОМБ «СЧАСТЛИВАЯ НОСТАЛЬГИЯ», 2015 г.
Среди современных европейских авторов выделяется своей необычностью и тонкостью прозы бельгийская писательница Амели Нотомб. Если подбирать определения ее творчеству, то можно использовать такие слова и словосочетания: лаконичность, интеллектуальность, тонкий юмор, неожиданные повороты сюжета, автобиографичность, многожанровость. Ее небольшие по объему романы — прекрасный образец интеллектуальной прозы, разрушающие стереотип о том, что серьезные произведения должны быть написаны труднодоступным и сложным языком. Каждое произведение Амели Нотомб буквально «проглатывается» читателем, оставляя после себя ощущение наполненности размышлениями, улыбку, желание перемен и попытку ответа на вопрос: как прожить жизнь так, чтобы она прошла не зря.
В 2015 году вышел очередной роман писательницы «Счастливая ностальгия». Этот роман в большой степени автобиографичен и отличается глубоким психологизмом. Он повествует о поездке главной героини (писательницы по имени Амели) в Японию, страну, где прошло ее детство и юность, о встрече с ее прошлой любовью Ринри, со своей старой няней, с детским садом, в который она ходила, с улицами, по которым прогуливалась. Вот такой незамысловатый вроде бы сюжет с мотивом возвращения в прошлое выводит нас в мир размышлений о детстве, о влиянии прошлого на настоящее, о поступках совершенных и не совершенных, о связи между тем, что мы хотим получить, и тем, что в действительности получаем, и о многом другом. И главная мысль романа: всегда важно «закрывать двери», важно вовремя и легко прощаться с тем, что уже сыграло нужную роль в жизни человека, выполнило свою миссию (об этом осталось лишь вспоминать с теплом и благодарностью), и двигаться вперед.
Для ознакомления представляем вам отрывки из романа Амели Нотомб «Счастливая ностальгия»
***
Мы уезжаем из Сюкугавы на такси: другого транспорта в глухой уголок пригорода,
где живет Нисиё-сан, нет. По дороге мы останавливаемся перекусить. Мне кусок не лезет в
горло, и я отправляюсь на поиски цветочной лавки, где покупаю розовый куст.
– Для подарка? – спрашивает продавщица.
Я киваю. Она мастерит слишком роскошную для моего куста упаковку. Дальше я
повезу корзину, которая больше подошла бы для похорон оперной дивы.
Такси доставляет нас в расположенный на окраине Кобе квартал социального жилья.
Здание довольно грязное. Мы приехали на десять минут раньше, я гуляю по двору, где
играют в мяч четырехлетние дети. В назначенный час поднимаюсь на седьмой этаж. К квар-
тирам ведет наружная галерея. Убогие двери. Возле одной из них я узнаю иероглифы Нисиё.
Сердце сжимается. Я звоню.
Дверь открывается, я вижу перед собой очень старую женщину ростом не более метра
пятидесяти. Сперва мы с опаской смотрим друг на друга. Встречи после долгой разлуки
– дело такое сложное, что к ним следовало бы приступать только после длительной подго-
товки. Или же попросту запретить их.
Она произносит мое имя, я – ее. По телефону этот голос показался мне молодым.
Теперь у меня нет такого впечатления. Непрерывно извиняясь, она приглашает меня войти.
Я снимаю обувь, то же делают члены съемочной группы. Мы присоединяемся к Нисиё-сан
в микроскопической гостиной. Она велит мне сесть на стул, а сама продолжает стоять возле
меня, – наконец-то наши головы оказываются на одной высоте.
Я показываю ей на камеру и спрашиваю, не беспокоит ли это ее. Она снова принима-
ется извиняться. Я прекрасно ее понимаю: сама испытываю то же самое. Мы обе так сму-
щены, что присутствие камеры ничего не меняет.
Я протягиваю Нисиё-сан розовый куст: он такого же роста, как она. Она ставит его и,
пронзительно рассыпаясь в так хорошо знакомых мне благодарностях, принимается осво-
бождать от упаковки. А затем вновь возвращается на свой пост напротив моего стула и при-
нимается меня разглядывать.
– Ты похожа на мать, – наконец говорит она.
– Как ваши дочери, Нисиё-сан?
– Не знаю.
– Вы, наверное, бабушка?
– У моих дочерей есть дети, но я с ними не знакома. Они отказываются видеться со
мной.
Это известие ошеломляет меня. Нисиё-сан, бедная женщина, без мужа, всю жизнь
тяжко трудилась, чтобы вырастить своих двойняшек, а теперь они отталкивают ее. Я жду
объяснения, но она молчит. Я знаю, что спрашивать не надо.
До чего же Нисиё-сан старая! Ей почти восемьдесят. А кажется, что еще больше. У
нее седые, коротко стриженные волосы, она в брюках и грубой шерстяной кофте. Квартира
скорей милая – это меня успокаивает. До сих пор мы еще не прикоснулись друг к другу, не
сказали ни слова, которое свидетельствовало бы о безграничности соединяющей нас любви.
Я знаю, что, если не сделаю усилия, нам не преодолеть нашей скованности.
Я собираю все свое мужество:
– Я тоже ваша дочь, Нисиё-сан. И я приехала из Европы, чтобы повидаться с вами.
Происходит чудо. Нисиё-сан разражается рыданиями и обнимает меня. Я по-прежнему
сижу на стуле. Неподходящая поза. Тогда я встаю и изо всех сил заключаю старушку в свои
объятия.
Так мы стоим бесконечно долго. Я плачу так, как хотела бы плакать в пятилетнем воз-
расте, когда меня вырвали из ее объятий. Редко случается испытывать столь сильное чув-
ство. Я склоняю голову к седым волосам этой, сыгравшей в моей жизни такую важную роль
женщины, – и происходит нечто чудовищное: от рыданий содержимое моего носа излива-
ется на череп моей святой матушки. В ужасе, что она может это заметить, я глажу ладонью
ее волосы, чтобы стереть с них следы моего преступления. В Японии столь интимный жест
воспринимается как безумная грубость, но Нисиё-сан принимает его, потому что она меня
любит.
Таков незыблемый закон: если нам дано испытать сильное и благородное чувство, тот-
час какой-нибудь гротескный инцидент все испортит.
Объятия разжимаются. Потрясенная, я падаю на стул. Нисиё-сан по-прежнему отка-
зывается присесть – конечно, для того, чтобы ее лицо оставалось на уровне моего.
– Давно вы здесь живете?
– Да, с тех пор, как землетрясение девяносто пятого года разрушило мой дом.
– А в Кобе были отголоски одиннадцатого марта две тысячи одиннадцатого?
– Ты о чем?
– Вы же знаете: Фукусима.
– Я тебя не понимаю.
Я оборачиваюсь к двадцатидвухлетнему переводчику из Токио и прошу его помочь
мне. Он спокойно объясняет моей няне, что я намекаю на крупное землетрясение одинна-
дцатого марта две тысячи одиннадцатого года.
– Что это? – спрашивает она.
Мы с молодым человеком быстро переглядываемся. В глазах Юмето я читаю: говорить
ей? Я отрицательно качаю головой.
Значит, несмотря на наличие телевизора, прошлогодняя катастрофа не коснулась
Нисиё-сан. Старость уберегла ее. Я не считаю нужным рассказывать ей об этом. Раз ее созна-
ние не зафиксировало трагедии, значит его способность страдать исчерпана. К чему навя-
зывать Фукусиму женщине, пережившей бомбардировки Второй мировой войны?
Нисиё-сан расспрашивает меня о родителях, брате, сестре и встречает мои ответы
короткими восклицаниями, свидетельствующими о том, как жадно она ловит каждое мое
слово.
– Помните, когда я была маленькая, вы позволяли мне есть из вашей тарелки, – говорю
я.
В ответ она машет рукой. Не знаю, означает это, что она не помнит или что о столь
естественных вещах и говорить не стоит.
По какому признаку можно понять, что у старого человека с головой не все в порядке?
Происходит какой-то сбой. Не она чувствует себя растерянной перед нами. Это мы расте-
ряны. Она обладает основополагающим умением – искусством больше не воспринимать то,
чему противится. Хотелось бы и нам всем быть способными на такое чудо.
А что, если рассказать ей о моих книгах? Ведь по телефону я сообщила ей, что стала
писательницей. Внутренний голос подсказал мне не затрагивать эту тему. Я не пытаюсь ана-
лизировать, я подчиняюсь.
Пора уходить. Произношу дежурную фразу:
– Должно быть, вы прилично устали.
Нисиё-сан собирается с силами. Она вежливо прощается с членами съемочной группы.
Все выходят, оставив меня в квартире наедине с решительной женщиной. Тогда она судо-
рожно хватает меня за запястья, потом обнимает, снова хватает за руки. Ее трагические глаза
говорят на нестерпимом языке.
Час назад я считала, что встречи после долгой разлуки следовало бы запретить. Теперь
я думаю, что и расставания тоже. Я только что с интервалом в час нарушила оба этих вза-
имодополняющих табу. Единственное, что меня извиняет, – это то, что я недооценила их
трагическую суть.
Мы обе дрожим, как реактор. Нисиё-сан говорит, что ей стыдно, я говорю, что мне
стыдно. Ловлю себя на мысли, что хотела бы оказаться в другом месте. Слишком много
страдания. Мне бы хотелось, чтобы все скорее закончилось. В пять лет я была сильнее.
В самый последний раз я обнимаю эту святую женщину. Она издает стон, и я чувствую
себя чудовищем. Я открываю дверь. Я оборачиваюсь. Я смотрю на нее. Она смотрит на меня.
Я закрываю за собой дверь.
На лестничной площадке начинается другой мир. Спотыкаясь, бреду к Юмето.
Кажется, он понимает, что со мной.
– Как она вам? – спрашиваю я.
– Это очень пожилой человек, – сдержанно отвечает переводчик.
– Что мне делать?
– Вы сделали то, что должны были. Она была рада вас видеть.
В машине замечаю, что плачу не только я. Девушка-режиссер всхлипывает, у оператора
глаза на мокром месте. У всех нас есть старая мать, не обязательно родная по крови, но
которую мы почитаем с незапамятных времен.
В такси гробовое молчание. Спустя десять минут я заявляю:
– На этот раз мне удалось поплакать. Так было надо.
– Ваши слезы были нужны Нисиё-сан, – говорит мне режиссер.
Спасибо ей! Ее слова спасают меня. В груди вдруг перестает теснить. Я наконец могу
дышать.
Во мне бурлит радость чудом спасшегося человека. Я выдержала испытание. Может
так случиться, что самая глубинная наша потребность представляет одновременно и самую
жестокую пытку. Я осознаю, что случилось чудо: мы с Нисиё-сан повидались, я сказала ей
то, что следовало сказать, я позволила искре необычайной любви пробежать между нами.
И мы выжили.
Кобе за окном автомобиля неожиданно представляется мне дивным городом. Юмето
спрашивает, все ли в порядке. Я говорю «да». Теперь он обращается ко мне по-японски.
Хотя, конечно, заметил, что с Нисиё-сан я делала по три ошибки в каждой фразе. Но, по-
моему, он думает, что я поистине дитя этой женщины.
***
Третьего апреля мы на поезде едем в Фукусиму. Из всех городов, где мы побывали за
время нашего путешествия, это единственный, которого я не знаю. После двух часов пути
мы приезжаем в обычный городок, окруженный горным массивом. Тщетно стали бы мы
искать следы разрушения; служебный грузовичок долго везет нас к побережью.
Мы пересекаем пустынную зону. Водитель сдержанно сообщает нам, что до одинна-
дцатого марта две тысячи одиннадцатого года здесь был жилой район. Можно только вос-
хищаться наведенным порядком: ни следа развалин. Мы как раз успеваем оценить умение
стереть сами воспоминания о катастрофе, когда обнаруживаем то, что прежде было здеш-
ним портом.
Портовые сооружения тоже уничтожены, словно они подверглись бомбардировке. Тре-
буется постоянно напоминать себе, что подобные разрушения – работа природы: в столь
мерзком разорении скорее видится человеческая рука.
Продолжаем наш путь и попадаем в еще не расчищенную зону. Апокалипсис означает
откровение – нам открылась чудовищность бедствия.
Среди пустоты, как культи, торчат балки домов. Смерть парализовала их, как тела
жителей Помпей. Наполовину уничтоженные комнаты зияют внутренностями. Ряды обуви
перед остатками дверей говорят о том, что, когда на город обрушилось цунами, люди нахо-
дились дома.
Самое печальное – это груды вещей: остатки с пиршественного стола, то, что смерть
не смогла дожрать. Детские игрушки, прищепки для белья, домашние тапки.
Идиллические пейзажи на стенах развороченных гостиных свидетельствуют о том, что
их владельцы не были богаты, но любили свои уютные квартиры. Лишенный крыши салон
причесок подсказывает, что здесь следили за своим внешним видом.
После трагедии прошел год и двадцать три дня. Холодно, пасмурно, дует ледяной
северный ветер. Солидарность климата. Несколько домов уцелели; глядя на них, понима-
ешь, что волна просто прошла мимо, без всяких объяснений. Пытаюсь вообразить, что могли
чувствовать чудом спасшиеся люди. Не получается.
Мы с девушкой-режиссером страдаем от спазмов в желудке. Не может быть и речи,
чтобы нас вывернуло прямо тут. Едем к какому-то заводику, вроде чистенького кооператива,
спрашиваем, где туалеты. Выйдя оттуда, смотрим на людей, работающих как ни в чем не
бывало. Несомненно, предприятие уже существовало одиннадцатого марта две тысячи один-
надцатого года, работники трудились здесь, все были напрямую связаны с катастрофой, каж-
дый потерял хотя бы одного члена семьи. А лица у них приветливые. Это одновременно
удивительно и жутко. Чуть дальше натыкаемся на бригаду рабочих, разбирающих завалы в
развороченной зоне. Каждый управляет экскаватором, который кажется продолжением его
тела и даже рук, – с беспримерной точностью и терпением крановщики сортируют обломки
и раскладывают их по кучам: ткани, древесина, металл. На это уходит безумное количество
времени. То, что не относится ни к какой категории, утрамбовывается и остается на месте.
Огромная стая цапель кружит над этой аристотелевой сортировкой. Для меня все-
гда было событием увидеть цаплю. Я не могу объяснить себе присутствие примерно пяти
десятков этих редких птиц вблизи свалки. Они не пытаются копаться в кучах мусора. Могу
поклясться, они здесь из любопытства. Или чтобы наблюдать за подъемными кранами.
Водитель грузовичка предупреждает нас, что, если мы хотим сегодня вечером вер-
нуться в Токио, самое время ехать на вокзал. Оцепеневшие от холода и ужаса, мы подчи-
няемся и укрываемся в машине. Без единого слова проезжаем по берегу мимо знаменитой
атомной станции. Никто из нас не надел нелепую маленькую маску, якобы предохраняющую
от радиации: мы тут всего на несколько часов, да и среди тех, кто здесь работает, их никто
не носит. Тем более, кто поверит, что кусочек бумаги на носу и губах может помочь против
подобной угрозы?
Мы расстаемся с этим почти прекрасным в своем безобразии пейзажем и успеваем к
токийскому поезду. В вагоне нам бы хотелось сидеть вместе, чтобы облегчить сердце, но куп-
ленные в спешке билеты не позволяют это сделать. Достаточно было бы поменяться местами
с одним пассажиром, который опередил нас. На просьбы Юмето он всякий раз отвечает, что
это невозможно. «Следует соблюдать нумерацию», – твердит он. Мы пытаемся посмеяться.
Юмето дает мне свой мобильный. Уединяюсь в туалете, чтобы позвонить Ринри.
– Ты где, Амели? – радостно спрашивает он.
– Возвращаюсь из Фукусимы. Я в экспрессе «Синкансэн».
– Фукусима. Тебе не кажется, что эти бедняги достаточно настрадались? Неужели тебе
так уж необходимо было туда ехать? – говорит он насмешливо.
– Тебе прекрасно известно, что я не знаю жалости.
– Какая там погода?
– Средненькая.
– Считайте, вам повезло. В Токио вот уже два часа страшный тайфун.
– Ты не забыл, что завтра вечером мы встречаемся?
– Я забыл все, кроме этого.
Диктую ему адрес отеля.
– Берегись тайфуна. Мне не терпится тебя увидеть, – говорит он прежде, чем разъеди-
ниться.
Мне казалось, я привыкла к тайфунам, но тот, что поджидает нас в Токио, производит
на меня впечатление. А ведь мы пропустили самый пик.
Редчайшие прохожие на улицах силятся продвигаться вперед. Самое поразительное
– кладбища зонтиков: вырванные из рук пешеходов парашютики из прозрачного пластика
громоздятся на перекрестках, образуя стихийные инсталляции.
Комментарии (0) Добавить
