Без всякой литературной обработки стенограмма суда над Иосифом Бродским, сделанная журналисткой Фридой Вигдоровой, стала самодостаточным произведением. Этот текст читается не столько как документ, пусть даже публицистически острый, злой, сколько как настоящая пьеса, готовый сценарий, неожиданно соблюдающий все основные принципы драматургии и вызывающий к жизни неустаревающие сюжеты Франца Кафки, предвосхитившие судьбу человека в плену абсурда тоталитарной системы. И не только. Как заметила Лидия Чуковская, «тут каждая фигура из Гоголя, Салтыкова-Щедрина или Зощенко». В этом году на основе записей Фриды Вигдоровой в музее Достоевского в Петербурге был даже поставлен спектакль, который так и называется: «Суд над тунеядцем Бродским».

В представлении, поставленном самой жизнью, описывающем события всего двух дней, два судебных заседания, — «концентрат, сгусток» идеологии, исповедуемой тогда чуть ли не всей социальной вертикалью, — мещанской, невежественной ненависти к интеллигентам, частности существования, особости человека, его внутренней обособленности. Даже для такого великого художника, как жизнь, сочинение столь мощной выразительности является чем-то исключительным. Писатель Виктор Левашов вспоминал: после прочтения «было ощущение, что меня отхлестали по физиономии вонючей кухонной тряпкой».

ПРЕДЫСТОРИЯ

29 ноября 1963 года в газете «Вечерний Ленинград» вышел текст, озаглавленный «Окололитературный трутень», за подписью Я. Лернера, М. Медведева и А. Ионина. Поэзию Бродского они представили в таком свете: «На его счет убыл десяток-другой стихотворений, переписанных в тоненькую тетрадку, и все эти стихотворения свидетельствовали о том, что мировоззрение их автора явно ущербно. Он подражал поэтам, проповедовавшим пессимизм и неверие в человека, его стихи представляют смесь из декадентщины, модернизма и самой обыкновенной тарабарщины. Жалко выглядели убогие подражательные попытки Бродского. Впрочем, что-либо самостоятельное сотворить он не мог: силенок не хватало. Не хватило знаний, культуры. Да и какие могут быть знания у недоучки, не окончившего даже среднюю школу?» Интересное высказывание относительно того, о ком сегодня все чаще, перефразируя известные слова, говорят: современная русская поэзия родом из Бродского. Нельзя не упомянуть о стихотворчестве авторов «Окололитературного трутня». Цитируя стихотворение Бродского «Люби проездом родину друзей...», они соединили первую строчку «Люби проездом родину друзей» с последней — «Жалей проездом родину чужую» и составили фразу «Люблю я родину чужую». Кроме того, две стихотворные цитаты, приписываемые Бродскому, на самом деле принадлежали Дмитрию Бобышеву. В конце статьи «блюстители нравственного порядка» недвусмысленно призывали оградить Ленинград от вредного паразита: «Очевидно, надо перестать нянчиться с окололитературным тунеядцем. Такому, как Бродский, не место в Ленинграде».

8 января 1964 года в том же «Вечернем Ленинграде» был опубликован текст «Тунеядцам не место в нашем городе», составленный из читательских откликов на статью «Окололитературный трутень», полных возмущения выбивающимся из ровного строя строителей коммунизма Бродским: «В то время как замечательная советская молодежь завоевывает космос, самоотверженно трудится в цехах заводов, на целинных землях, практически решая задачи строительства коммунизма, находятся отдельные юнцы, которые проводят время в праздном безделье, интересуясь только собственной персоной». Итог этого общественного судилища — открытая угроза в адрес поэта: «А не хочет работать — пусть пеняет на себя». Некоторые высказывались еще жестче и категоричнее: «Таких тунеядцев, как Бродский, надо сурово наказывать в административном порядке». Против Иосифа Бродского была развязана настоящая травля.

Так называемое тунеядство в Советском Союзе не исчерпывалось одним лишь Бродским. Однако мало кто становился всесоюзной заботой. Отнюдь не отказ осваивать целину вызвал все эти гневные нападки. На поверку всему виной оказалась человеческая сущность поэта, его инакомыслие, совсем не политическое — внутреннее, эстетическое. Вот каким вспоминается Иосиф Бродский в то время своему другу Якову Гордину: «Определяющей чертой Иосифа в те времена была совершенная естественность, органичность поведения. Смею утверждать, что он был самым свободным человеком среди нас... людей далеко не рабской психологии. Ему был труден даже скромный бытовой конформизм. Он был — повторяю — естествен во всех своих проявлениях. К нему вполне применимы были известные слова Грибоедова: «Я пишу как живу — свободно и свободно». Поэт олицетворял собой «существованье без рубежа». «Беловоронность», из которой он весь был соткан, была не просто чем-то оригинальным, она несла в себе нечто поворотное. Она не столько противоречила, сколько просто преодолевала все прочно обосновавшиеся школы, традиции, порядки. Скульптор и художник Михаил Шемякин говорил: «Когда-то Анна Ахматова сказала, что была эпоха Пушкина. Наверное, время, в которое мы живем, будет называться эпохой Бродского». Столь беззастенчивое и безоглядное движение по пути новаторства и независимости в «исчерканной» рамками советской культуре, как оказалось, не просто порицалась, оно была преступным и потому преследуемым.

ЗАСЕДАНИЕ ПЕРВОЕ

13 января 1964 года Бродского арестовали по обвинению в тунеядстве. Слушание дела состоялось 18 февраля в здании районного суда на улице Восстания.

В сущности, это был урок на тему цикличности истории. Реплики судьи воскрешают в памяти фразу из книги Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году»: «Россия — страна бессмысленных формальностей». Писание стихов где-то на «чердаке»? Пустая болтовня. Состоять, числиться в каком-нибудь учреждении — совсем другое дело, это уже имеет вес. Число печатей, подписей, договоров, зарплата — вот мерило опыта, таланта, мастерства.

Судья... Отвечайте, почему вы не работали?

Бродский: Я работал. Я писал стихи.

Судья: Нас это не интересует. Нас интересует, с каким учреждением вы были связаны.

<...>

Судья:У вас договоров достаточно, чтобы прокормиться? Перечислите: какие, от какого числа, на какую сумму?

Бродский пренебрегает этим социальным, бюрократическим ритуалом: школа, институт, официальная работа, ежемесячная получка и т. д. и т. п. Без всякого злого умысла, без какого-либо протеста, ему это просто не нужно, ему это только мешает. Но, как гласит «Песенка бюрократа», «без бумажки ты букашка», человек, который не достоин ни признания, ни просто уважения. «Нет бумаги, нет и человека», — говорил и булгаковский Коровьев.

Судья Савельева, наверное, даже не подозревала, что устроенный ею спектакль — настоящая аллюзия на «Мастера и Маргариту». От Коровьева и Бегемота, пытавшихся пройти в «Грибоедов», дом, где располагается МАССОЛИТ, потребовали удостоверения. На что Коровьев справедливо заметил: «...чтобы убедиться в том, что Достоевский — писатель, неужели же нужно спрашивать у него удостоверение? Да возьмите вы любых пять страниц из любого его романа, и без всякого удостоверения вы убедитесь, что имеете дело с писателем». Похожая сцена имела место и на этом заседании. Подобно тому как сотрудники булгаковского МАССОЛИТа признавали в человеке писателя только по наличию у него писательского удостоверения, судья Савельева считала, что поэтом человека делает диплом о соответствующем образовании.

Бродский был настолько далек, чужд пропитанной безусловным формализмом жизни, что оказался растерян, беззащитен перед ее оголтелым напором. Он был так глубоко укоренен в своем островном существованье, что, кажется, пребывал в смиренном недоумении оттого, что надсистемный, надполитический, надсоциальный порядок, представлявшийся ему естественным, единственно истинным, в свете которого он смотрел на жизнь, на человека, воспринимался окружающим миром как искажение, отклонение.

Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?

Бродский: Никто. (Без вызова.) А кто причислил меня к роду человеческому?

Судья: А вы учились этому?

<...>

Судья:Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят... где учат...

Бродский:Я не думаю, что это дается образованием.

Судья:А чем же?

Бродский: Я думаю, это... (растерянно)... от Бога...

Бродский говорил иное про связи, вертикали в космическом пространстве, не спрашивая разрешения, не согласуя, без уступок, не таясь. Правда, не угрожая, не борясь. Но кто не с нами, тот против нас. (Примечательно, что этот лозунг атеистической советской власти своими корнями уходит в Новый Завет (Евангелие от Матфея, глава 12, стих 30): «Кто не со Мною, тот против Меня...») В конце заседания суд вынес решение о необходимости проведения судебно-психиатрической экспертизы, на которую поэт был отправлен в сопровождении конвоя. В психиатрической лечебнице Иосиф Бродский пробыл недели три. В экспертном заключении было написано, что он трудоспособен и к нему можно применять административные меры. То есть он может быть отправлен на принудительные работы. Но в какие камеры его бы ни заключали, он всегда вырывался.

Бродский: У меня просьба — дать мне в камеру бумагу и перо.

ЗАСЕДАНИЕ ВТОРОЕ

Это было открытое выездное заседание Дзержинского народного суда. Оно состоялось 13 марта 1964 года в клубе 15-й ремстройконторы — том самом здании по адресу: набережная реки Фонтанки, 22, что встречало своих гостей словами: «Суд над тунеядцем Бродским». Совсем рядом с Третьим отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии (набережная реки Фонтанки, 16), домом, из которого в свое время велась травля и Пушкина, и Лермонтова.

Можно сказать, «после многообещающей короткометражки» — первого заседания — это действо стало полноценным «полным метром» судьи Савельевой. «Тот, кто не был на суде 13 марта, не может себе представить атмосферы этого инквизиционного действа — возбужденный, наэлектризованный, резко разделенный на две неравные части зал, стоящие вдоль стен дружинники, зорко озирающие публику, уверенные, что они помогают свершиться справедливости, трогательные в своем сварливом невежестве народные заседатели... Но, конечно, квинтэссенцией этой атмосферы было поведение судьи Савельевой — наглое, торжествующее беззаконие, уверенность в полнейшей своей безнаказанности, горделивое сознание власти», — описывает свои впечатления Яков Гордин.

Оно открывается знакомым, «репризным» звучанием, которое будет всплывать еще не раз. В первых же стычках Савельевой и Бродского слышны отголоски первого акта этого представления. Все тот же менторский, учительский тон, то и дело переходящий в попытки «ввинтить открутившийся шуруп» в тяжко грохочущую, пыхтящую оплывшую государственную машину.

Судья: Но ведь есть люди, которые работают на заводе и пишут стихи. Что вам мешало так поступать?

<...>

Судья... объясните, как расценить ваше участие в нашем великом поступательном движении к коммунизму?

Бродский в свою очередь лишь продолжает свои робкие попытки объяснить, что в мире есть место и параллельному существованию, и выбору, и воле.

Бродский: Но ведь люди не похожи друг на друга. Даже цветом волос, выражением лица.

<...>

Бродский: Строительство коммунизма — это не только стояние у станка и пахота земли. Это и интеллигентный труд...

Но чем дальше, тем больше он приходит к пониманию, что суд уже состоялся и приговор давным-давно вынесен. Он оказался у глухой стены из одних лишь пристрастности, глумления, насмешки. Ремарки в этих записях, как и в настоящих пьесах, подчас имеют чуть ли не большее значение, чем сами реплики.

Адвокат: Вы считаете свой труд полезным. Смогут ли это подтвердить вызванные мною свидетели?

Судья (адвокату, ИРОНИЧЕСКИ): Вы только для этого свидетелей и вызвали?

И Бродский отказывается от диалога, даже от монолога. Он больше не объясняется, не обороняется, не оправдывается. Он лишь твердо заявляет свою позицию, обозначает границы своего пространства, в котором замыкается, отстраняется от всего происходящего.

Бродский: Вы не считаете трудом мой труд. Я писал стихи, я считаю это трудом.

<...>

Бродский...Я не считаю себя человеком, ведущим паразитический образ жизни.

Начинается допрос свидетелей. Первые — свидетели защиты. Сначала вызвали Наталью Грудинину, которая в то время руководила кружками молодых литераторов. Потом — Ефима Эткинда, члена Союза писателей и преподавателя Института имени Герцена. Им, как людям профессиональным в области литературы, работающим с начинающими авторами изо дня в день, была очевидна необыкновенная одаренность Бродского. Вот, например, мнение Грудининой: «Как профессиональный поэт и литературовед по образованию, я утверждаю, что переводы Бродского сделаны на высоком профессиональном уровне. Бродский обладает специфическим, не часто встречающимся талантом художественного перевода стихов. <...> Мое мнение, что как поэт он очень талантлив и наголову выше многих, кто считается профессиональным переводчиком». Вторит ей и Эткинд: «На меня произвели сильное впечатление ясность поэтических оборотов, музыкальность, страстность и энергия стиха. <...> Я понял, что имею дело с человеком редкой одаренности и — что не менее важно — трудоспособности и усидчивости. <...> Все, что я знаю о работе Бродского, убеждает меня, что перед ним как поэтом-переводчиком большое будущее».

Но присутствующих не интересует его самостийный гений, пристальное, сосредоточенное вглядывание в него отвергается. В силу его «непривязанности», обособленности, пусть и не позерской, а вполне органичной. На попытку свидетеля копнуть чуть глубже судья однозначно отвечает: «Нет, не надо» Суду, по-видимому, ближе «математический» подход: есть критерии, которым человек должен однозначно соответствовать, есть миссия, которую он должен неуклонно исполнять. «Неужели вы не разъяснили молодежи, что государство требует, чтобы молодежь училась? Ведь у Бродского всего семь классов», — морализируя, возмущается судья. В конечном счете в этом зале имеет значение только одно — насколько ты «преданный» элемент «заведенного механизма» системы, как глубоко в него встроен. А Бродский живет и работает вне всего этого, он сам себя организует, чем вызывает немалое недоумение. «Можно ли самоучкой выучить чужой язык?» — задается вопросом заседатель Лебедева. «А почему он работает в одиночку и не посещает никаких литобъединений?» — вопрошает судья. Своей жизнью Бродский как будто лично оскорбляет присутствующих, всех до единого. «У нас каждый человек трудится. Как же вы бездельничали столько времени?» — не в силах стерпеть, словно пристыжая поэта, восклицает заседатель Тяглый.

Любые попытки отстоять право жизни на обстоятельства, нюансы, «но» расцениваются как стремление низвергнуть культ шаблона, в глазах Савельевой и иже с ней единственно истинный фундамент — незыблемый, несомненный, неоспоримый, на который все и должно опираться. Человека, которого никак не удавалось втиснуть в этот шаблон, смело причисляли к преступникам, тех же, кто его поддерживал, оправдывал или защищал, — к сообщникам, так сказать, соучастникам. Поэтому попытки Грудининой и Эткинда отвести от Бродского обвинение в тунеядстве, доказать, что переводы могут принести доход только несколько лет спустя, что «неправильно определять труд молодого поэта суммой полученных в данный момент гонораров» категорически отвергаются: «В нашей стране каждый человек получает по своему труду, и потому не может быть, чтобы он работал много, а получал мало». А сами свидетели подобными заявлениями сделали себя в глазах суда лицами подозрительными и неблагонадежными. Он счел, что их поведение — попытки представить пошлые и безыдейные стихи Бродского талантливым творчеством, а его самого непризнанным гением — свидетельствует об отсутствии у них идейной зоркости и партийной принципиальности.

А меж тем в зале суда по-прежнему незримо присутствовала фигура Булгакова. «Вы сами когда-нибудь лично видели, как он лично трудится над стихами, или он пользовался чужим трудом?» — как бы с подвохом спрашивает заседатель Тяглый свидетеля Грудинину. На что она, совсем в духе Коровьева, пытающегося пройти в МАССОЛИТ, отвечает: «Я не видела, как Бродский сидит и пишет. Но я не видела и как Шолохов сидит за письменным столом и пишет. Однако это не значит, что...» Но сравнивать Шолохова и Бродского, конечно, неудобно, как и замечает, вовремя спохватившись, «страж правосудия». Ведь то, что подходит для одного, совершенно не подходит для другого, потому что он не наш, он — чужеродный элемент.

Начинается допрос свидетелей обвинения, которые в большинстве своем не знакомы ни с самим Бродским, ни с его стихами. А потому начинают свои показания они абсолютно одинаково, слово в слово: «Я лично с Бродским не знаком». Несколькими годами ранее подобными фразами сопровождалась травля Пастернака в связи с публикацией за рубежом «Доктора Живаго» и присуждением автору Нобелевской премии: «Не читал, но осуждаю!»

«Надо же все-таки, чтобы свидетели говорили о фактах. А они...» — высказалась об их выступлениях адвокат Бродского. Но, по мнению судьи, на судебном заседании, как оказалось, гораздо уместнее простое смакование «антисоветскости», «аморальности» поэта, живущего в мире, параллельном тому, где единовластно, абсолютно главенствует лишь «Моральный кодекс строителя коммунизма». Гнев и возмущение этих свидетелей не всегда можно даже назвать злорадными или глумливыми. Зачастую они попросту наивны — от невежества, от беспомощности. Они друг за другом твердят одно и то же — произносят те же фразы, задаются теми же вопросами, что и судья и общественный обвинитель ранее: про семилетнее образование, про небрежение литобъединениями и т. д. Они словно механизмы конвейерного производства, которые просто запрограммированы на выполнение строго определенных функций, на повторяющееся воспроизведение одной мелодии. Единственный их аргумент — «знаю и все». В праве самостоятельно мыслить им отказано не «сверху», а ими самими, по своей воле: «Разум — оружие опасное для его владельца», — говорит свидетель Смирнов. Они не только не способны увидеть все то, что лежит за пределами разрешенной ими себе же самим зоны досягаемости, но даже не могут допустить возможность существования этого. Отсюда и уже знакомые «близорукие» суждения о том, что раз книг Бродского нет ни в библиотеках, ни у знакомых этих свидетелей, то он и не поэт вовсе. И судья вслед за свидетелями провозглашает в храме Фемиды торжество слепоты и голословности.

Николаев... У Бродского стихи позорные и антисоветские.

Бродский: Назовите мои антисоветские стихи. Скажите хоть строчку из них.

Судья:Цитировать не позволю.

Схожи свидетели обвинения и еще одной чертой: практически никто из них ни к литературе, ни к иной сфере творческой деятельности отношения не имеет: начальник Дома обороны Смирнов, заместитель директора Эрмитажа по хозяйственной части Логунов, трубоукладчик Денисов, преподавательница марксизма-ленинизма Ромашова и др. Неудивительно, что в их показаниях, как в кривом зеркале, искажается сама природа, содержание труда поэта-переводчика, да и вообще предназначение поэта. «Пушкин говорил, что талант — это прежде всего труд. А Бродский? Разве он трудится? Разве он работает над тем, чтобы сделать свои стихи понятными народу?» — говорит Ромашова. Но и это, по сути, всего лишь переложение известных слов Ленина: «Искусство принадлежит народу. Оно должно уходить своими глубочайшими корнями в самую толщу широких трудящихся масс. Оно должно быть понятно этим массам и любимо ими». Именно поэтому и получается, что уважения в первую очередь заслуживает глупость и невежество «простого человека».

Заседатель Тяглый:Где Бродский читал свои переводы и на каких иностранных языках он читал?

Адмони (улыбнувшись): Он читал по-русски. Он переводит с иностранного языка на русский.

Судья: Если вас спрашивает простой человек, вы должны ему объяснить, а не улыбаться.

Да и к тому же те, кто устанавливают правила игры, как оказалось, тоже не многим отличаются от этого «простого человека» и существование чего-то, что выше их понимания, является для них нестерпимым оскорблением.

Судья: Вот в деле есть договор, который прислали из издательства. Так ведь это просто бумажка, никем не подписанная.

(Из публики посылают судье записку о том, что договоры сначала подписывает автор, а потом руководители издательства.)

Судья: Прошу мне больше записок не посылать.

Истинному же «закулисью» всякого литературного труда — «Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды», — кажется, отвели место среди вещей второго порядка, не заслуживающих внимания, если вовсе не отказали в праве на существование. Поэтому и осталось незамеченным еще одно мнение еще одного заслуженного филолога — языковеда, литературоведа, переводчика, доктора филологических наук и профессора Владимира Адмони: «...на основании этих переводов из Галчинского, Фернандеса и других я могу со всей ответственностью сказать, что они требовали чрезвычайно большой работы со стороны автора. Они свидетельствуют о большом мастерстве и культуре переводчика. А чудес не бывает. Сами собой ни мастерство, ни культура не приходят. Для этого нужна постоянная и упорная работа. Даже если переводчик работает по подстрочнику, он должен, чтобы перевод был полноценным, составить себе представление о том языке, с которого он переводит, почувствовать строй этого языка, должен узнать жизнь и культуру народа и так далее. А Иосиф Бродский, кроме того, изучил и сами языки. Поэтому для меня ясно, что он трудится — трудится напряженно и упорно. А когда я сегодня — только сегодня — узнал, что он вообще кончил только семь классов, то для меня стало ясно, что он должен был вести поистине гигантскую работу, чтобы приобрести такое мастерство и такую культуру, которыми он обладает».

Слово переходит к общественному обвинителю. Его выступление можно охарактеризовать ремаркой Вигдоровой: «Будто и не звучали все объяснения свидетелей защиты о том, что литературный труд — тоже работа». Речь адвоката, разумеется была проигнорирована. И вот суд выносит приговор: «...сослать Бродского в отдаленные местности сроком на пять лет с применением обязательного труда». Обвинив в том, что он не производит ежедневно от звонка до звонка материальные ценности, вопреки доводам адвоката, вполне соответствующим задачам советской пропаганды: «Бродский — поэт-переводчик, вкладывающий свой труд по переводу поэтов братских республик, стран народной демократии в дело борьбы за мир». Поэта обвинили в том, что он «не выполняет обязанностей по... личной обеспеченности», несмотря на объяснения о специфике оплаты литературного труда, несмотря на то, что нетрудовых источников дохода у него не обнаружили. Таким образом система еще раз отказала человеку в праве выбора, в данном случае — жить «скудно, чтобы иметь возможность заниматься любимым делом». Наконец, вина Бродского в том, что он «писал и читал на вечерах свои упадочнические стихи», не являясь поэтом согласно справке Комиссии по работе с молодыми писателями. Тогда как автор этой самой справки, Воеводин, во время заседания без стеснения заявил, что ее содержание известно не всем членам комиссии: например, «с Эткиндом, который придерживается другого мнения... справку не согласовывали».

«Что? Проиграли дело, товарищ адвокат?» — усмехнулись дружинники, проходя мимо защитницы. Да-да, все это не более, чем фарс, спектакль, кажется, имели они в виду.

ЭПИЛОГ

Иосиф Бродский был отправлен по этапу в деревню Норинское Коношского района Архангельской области. Однако через полтора года, в сентябре 1965 года, под давлением советской и мировой общественности срок ссылки сократили до фактически отбытого, и поэт вернулся в Ленинград.

Суд над Бродским стал одним из факторов, приведших к возникновению в СССР правозащитного движения.Письма в защиту поэта были подписаны Дмитрием Шостаковичем, Самуилом Маршаком, Корнеем Чуковским, Константином Паустовским, Александром Твардовским, Юрием Германом. Они оказывали поэту поддержку еще в период судебных разбирательств, но суд не разрешил адвокату Бродского огласить их телеграммы и письма, чтобы их имена не повлияли на присутствовавших в суде. С теми же, кто осмеливался их упомянуть, не церемонились.

Сорокин... Говорят об одаренности Бродского. Но кто это говорит? Люди, подобные Бродскому и Шахматову.

Выкрик из зала: Кто? Чуковский и Маршак подобны Шахматову?

(Дружинники выводят кричавшего.)

По мнению Якова Гордина, «хлопоты корифеев советской культуры никакого влияния на власть не оказали. Решающим было предупреждение «друга СССР» Жана-Поля Сартра, что на Европейском форуме писателей советская делегация из-за «дела Бродского» может оказаться в трудном положении». Стенограмма этого судебного заседания была опубликована во влиятельных зарубежных изданиях: «New Leader», «Encounter», «Figaro Litteraire», читалась по Би-би-си.

Несмотря на относительно благополучный исход этого дела, осадок остался тяжелым. Лидия Чуковская в своих мемуарах записала: «Старики, пережившие царское время, увидели в деле Бродского пакостную отрыжку антисемитизма. Фрида просила рассказать меня обо всем Самуилу Яковлевичу... «Когда я начинал жить — кругом была эта мерзость, и вот теперь, когда я уже старик, опять». Он завернулся в одеяло, сел, спустив с кровати ноги, снял очки и заплакал.

Людям среднего возраста, остро пережившим сталинские времена, дело Бродского напомнило судьбы раздавленных государством поэтов. <...>

Молодежь... которая уже твердила наизусть стихи Иосифа Бродского, уже хмелела от его чтения, восприняла неправый суд как личное оскорбление... словно у каждого вырезали из груди живой кусок мяса».

P. S.

«Независимо от того, является человек читателем или писателем, задача его состоит в том, чтобы прожить свою собственную, а не навязанную или предписанную извне, даже самым благородным образом выглядящую жизнь. Ибо она у каждого из нас только одна, и мы хорошо знаем, чем все это кончается. Было бы досадно израсходовать этот единственный шанс на повторение чужой внешности, чужого опыта, на тавтологию — тем более обидно, что глашатаи исторической необходимости, по чьему наущению человек на тавтологию эту готов согласиться, в гроб с ним вместе не лягут и спасибо не скажут». Иосиф Бродский. Нобелевская лекция